Тайник обнаружили быстро. Он находился за аналоем с дворянской треуголкой. Неумело сколоченный кучером Степаном квадрат из пластин паркета прогнулся под ногой кого-то из красногвардейцев. Квадрат подцепили штыками, подняли и обнаружили углубление. В нем стояла железная шкатулка, в каких купцы хранят дневную выручку.

Шмарин упал, стукнув коленями, и хрипло закричал, поворачиваясь то к одному, то к другому бойцу:

— Православные! С чем я-то останусь? Не погубите!

— Свое берем.

Шкатулку внесли в кабинет Шмарина. Мамушкин разыскал весы. Стали перевешивать самородки и полотняные мешочки с россыпью. Насчитали 88 фунтов с золотниками.

— Накоплено! — покачал головой Мамушкин. — В две жизни не прожить. Хапало!

Все посмотрели на Шмарина. Тот словно ничего не слышал, только похрустывал пальцами стиснутых рук. Акт изъятия золота он отказался подписать.

Красногвардейцы, взяв золото, ушли, составив все лампы на стол и пожелав хозяину доброго здоровья.

— Варначье семя! — просипел им вслед Шмарин. Он встал, схватился руками за голову и повалился в кресло.

Над безлесой горой горело зарево восхода. Верхушка ее была уже освещена, а длинные ночные тени все еще застилали укутанные в снеговые шапки крыши домов, пересекали снежную равнину пруда. Там, в его верховьях, лучи солнца позолотили снег, он слепил глаза.

Красногвардейцам повстречались рабочие ночной смены механического завода. Они удивленно смотрели на отряд, дружно шагавший в сторону штаба. В кольце вооруженных людей, пригнувшись от тяжести, шел сын старика Мамушкина — кряжистый Петр. Он нес на плече завернутую в шинель шкатулку.

— Чье же теперь будет золотишко, Иван Карлыч? — вполголоса спросил старик Мамушкин шагавшего рядом Балтушиса.

— Разве не знаешь? Советское...

— Экая прорва, два пуда с лишком, — покачал головой старик.

Он оглянулся на Петра. Тот покраснел от натуги, капли пота проступили на лбу.

— Иван, подмени-ка старшого. Видишь, упрел Петруша! — крикнул Мамушкин младшему сыну. И опять покачал головой:

— Экая прорва, прости господи! В Питер, надо полагать, пошлете?

— А что? Может быть, тебе отдать? Не откажешься?

— Уж вы скажете, Иван Карлыч! — смущенно засмеялся Мамушкин.

Поставили шкатулку в штабе отряда рядом со знаменем и кассой — здесь всегда стоял часовой.

Впрочем, пробыла она здесь недолго. Стало известно, что в городе распространились разные слухи и легенды о содержимом шкатулки. Председатель Совдепа Сорокин приказал спрятать ее подальше...

— Куда же? — полюбопытствовал Сергей Дунаев.

Елкин отошел к окну и стал рассматривать выстланный громадными гранитными плитами двор техникума. В одном углу двора плиты были сняты и устроена волейбольная площадка. Там азартно сражались две команды, и толпа болельщиков из числа студентов следила за игрой.

Елкин оглянулся:

— Не догадываетесь?

— Понятия не имею.

— Шкатулку спрятали у вас в огороде. Там есть колодец — вот туда и положили.

Час от часу не легче! Опять этот колодезный тайник! И опять мама не рассказала, что у них в колодце лежала такая уйма золота.

— Ваша мама могла и не знать. Балтушис и Виктор сложили туда золото перед выходом красногвардейского отряда в Златогорье. А вернулась Красная Армия в Мисяж через год. Вити уже не было, и Балтушис попросил меня помочь. Мы вдвоем ночью перелезли к вам в огород и сделали все так тихо, что никто ничего не знал.

В коридоре раздались шумные голоса, послышались шаги. В приоткрытую дверь кабинета осторожно заглянула радостная Марфуша.

— Разрешите, Дмитрий Гаврилыч?

— Пожалуйста, заходите.

Девушка быстро вошла и оживленно заговорила:

— Я же вам обещала, дядя Сережа, что сдам. Вот видите и сдала! Смотрите — четыре!

Марфуша подала Дунаеву завернутую в целлофан зачетную книжку.

— Отлично, Марфуша! Молодец! — рассеянно, почти механически ответил ей Сергей. Затем он встал, пожал руку Елкину, собираясь уходить. И вдруг спросил:

— Вы сказали, что обязаны брату жизнью. Каким образом?

Елкин помолчал, размышляя.

— Длинная это история, Сергей Николаич, и началась она не здесь. Ведь я не мисяжский, а златогорский. Там и свела нас судьба с вашим братом...

Глава 12

ПЕРЕХВАЧЕННАЯ ТЕЛЕГРАММА

Начало жизни Дмитрия Елкина выдалось трудное, невеселое. Отец и мать умерли, когда мальчику было лет восемь. С тех пор не имел он родного дома: жил у замужней сестры, в деревне у деда. Никому не хотелось кормить лишнего человека. Родственники переправляли Митю один к другому.

Наконец пятнадцатилетнего подростка взял жить к себе его дальний родственник, машинист Златогорского депо Степан Когтев. Правдами и неправдами он устроил мальчика посыльным на телеграф. Там было тоже не легко. Станционные служаки помыкали Митей, гоняли за водкой и папиросами, заставляли разносить записки своим барышням. Случалось получать и затрещины.

Когда в Златогорье установили Советскую власть и Степан Когтев был избран членом Совдепа, Митю больше никто не трогал. Начиналась новая жизнь...

И мог ли он, Митя Елкин, думать, что ему, а не кому-нибудь другому, придется принимать телеграмму, которая вызовет столько больших событий, будет иметь так много последствий?!

Все произошло как обычно. На столе застрекотал аппарат, вызывая дежурного. Дежурный подойти не мог: пьяный, он мертвым сном спал на деревянном диване. Если бы даже и удалось его разбудить, он все равно не сумел бы принять депешу.

Митя азбуку Морзе знал, подошел к аппарату. Взял приемный журнал и вдруг увидел какую-то депешу. Она предназначалась начальнику стоявшего в Златогорье эшелона чехословацких военнопленных полковнику Иозефу Суличек.

Митя встречал Суличека не раз на перроне. Приметен полковник был тем, что у него во рту всегда торчала длинная черная трубка.

Прочитав депешу, Митя оглянулся на диван. Дежурный спал. Елкин подошел к окну, выглянул на перрон.

На перроне было тихо, безлюдно. Дощатый настил отсырел от росы. На деревянных столбах тускло светили керосиновые фонари. За путями пылало зарево. Освещенные снизу клубы дыма вяло переваливались над жерлами домен. Завод работал, а ведь всего три месяца назад там было пустынно. Засевшие в Совдепе меньшевики и эсеры только языками трепали, пальцем о палец не ударили, чтобы наладить заводскую жизнь. Когда Совдеп стал большевистским, факелы пламени вновь загорелись над домнами завода. А теперь что будет? Все опять пойдет по-старому?

Митя сжал в руке телеграмму. По долгу службы он должен был пойти сейчас туда, где горел красный огонек. В тупике стоял длинный эшелон. К голове его была прицеплена платформа, обложенная мешками с песком. Митя знал — за мешками скрыты дула пулеметов. Часовые охраняют эшелон днем и ночью.

Немало было разговоров среди рабочих об этом эшелоне. Об этом, златогорском, и многих других, стоявших в то время на всех станциях от Пензы до Владивостока. Правительство молодой Советской республики разрешило выехать военнопленным чехам на родину, а вот не едут. Стоят на станциях и чего-то дожидаются. Чего? Может, вот эту телеграмму? Нет, не отдаст он ее Суличеку, вот и все! Пусть ждет!

Митя посмотрел направо. Там тоже краснел огонек маневрового паровоза «овечка». Сегодня дежурит дядя Степа — он и получит телеграмму. Он — большевик, живо придумает, как поступить и что делать. Митя перемахнул через подоконник и вскоре карабкался по железной лестнице в паровозную будку.

Разложив кисет на коленях, машинист Когтев аккуратно свертывал козью ножку.

— Ты чего прискакал, Дмитрий?

— А вы только послушайте, дядя Степа! — задыхаясь, сказал Митя и торопливо начал читать при свете топки: — «Златогорье командиру эшелона полковнику Иозефу Суличек приказываю рассвете 26 мая вверенными вам силами занять город арестовать членов Совдепа установить комендатуру войти сношения свергнутыми большевиками представителями власти держать связь мной ждать моих распоряжений исполнение донесите...»